Село Кирово

В Долговке мы не были удовлетворены рутинной малоинтересной работой. Мы делали для больных все, что могли, но нам хотелось более интересной работы, и мы попросили перевести нас в другую больницу. В областном отделе здравоохранения мне предложили должность главного врача в другом районе. Я дал согласие, и в августе 1948 года мы переехали в Кировский район Курганской области, погрузив на грузовую полуторку все наше скромное имущество, с трудом водрузив в кузов нашу кормилицу — корову.

Село Кирово, в которое мы переехали, находилось уже в тридцати километрах от железной дороги, что было прогрессом. Село было райцентром, чистое, опрятное, почва песчаная, грязи почти нет. В центре такая же площадь, на которой размещались все районные учреждения. Больница, деревянное рубленое строение, находилась рядом с сосновой рощей, в небольшом отдалении от деревни. Больница на сорок коек, ухоженная, аккуратная. До меня заведовала больницей фельдшер, жена председателя райисполкома. Приветливая доброжелательная женщина. Не повезло Фире. Родильным домом заведовала жена секретаря райкома партии — фурия, страшно недовольная, что у нее забрали заведование. Сам секретарь райкома был бывший кагебешник, руководил районом привычными методами, жестко, жестоко, безапелляционно. <…> Я неплохо наладил работу. Мы с женой вскоре завоевали, как мне кажется, заслуженный авторитет и уважение коллектива, больных и районного начальства, за исключением секретаря райкома. <…>

Я не помню практически ни одного случая, чтобы мы досмотрели до конца хоть один кинофильм в районном доме культуры, чтобы среди сеанса не раздался возглас «Боруховский (или Боруховская), на выход!». Значит, в больницу привезли больного, требующего неотложной помощи. Редко нам с женой удавалось спокойно проспать всю ночь. Часто по несколько раз за ночь раздавался стук в окно — нас вызывали в больницу. Дело доходило до того, что я думал: «Хоть бы ее!», а она думала: «Хоть бы его!». Но все эти вызовы мы принимали с пониманием: нас с нетерпением ждут, в нашей помощи нуждаются. <…>

Во время операций мне ассистировала жена, а я ей, когда оперировала она. Однажды, когда я был на курсах, произошел следующий случай. В больницу муж привез свою жену в тяжелом состоянии с болями в животе, бледную, обескровленную. Показана экстренная операция. Так как Фира без меня не оперировала, да и ассистировать было некому, она позвонила областному акушер-гинекологу, прося прислать врача для операции. Ей ответили: «До утра поезда не будет, самолет ночью не летает. Если больная умрет без оказания помощи, вас будут судить. Если умрет после операции, попробуем вас вытащить. Вы знаете ход операции?» — «Знаю», — ответила жена. «Вот и оперируйте».
Жена вызвала операционную сестру, попросила терапевта ассистировать во время операции. <…>

Больная потеряла много крови, и кровь из брюшной полости, более двух литров, специальным способом была обработана и обратно влита больной через локтевую вену. Кровотечение остановили. Было сделано все, что нужно и как нужно. Спустя некоторое время в местной газете опубликовали благодарность больной Сапожниковой (в таких тяжелых случаях фамилии больных не забываются) за спасенную жизнь. Вырезка из газеты с благодарностью хранится у нас со многими последующими, но эта самая ценная — произошло боевое крещение. Привожу ее содержание:

А.И. Сапожникова,

старший бухгалтер Дубровной МТС//

К слову, хочу сказать, что полное имя Фиры — Эсфирь Ароновна. Но произнести это женщинам из далекой сибирской провинции было трудно. А ее отцу, когда он в детстве болел, по еврейскому обычаю дали второе имя — Лев. Вот мы и решили, что будет легче называть Фиру — Фира Львовна. Кстати, и меня вместо Арон Шулимович всегда звали Аркадий Семенович.

После этой операции Фира сделала бессчетное количество других и превратилась в прекрасного врача. Могу без тени сомнения, с полной уверенностью сказать, что врач Эсфирь Ароновна Боруховская — моя жена Фира — обладает всеми благородными качествами души, необходимыми для ее профессии. <…>

Сделать операцию — это еще полдела, вторая половина — выходить больного. Вначале каждые полчаса заходишь в палату со страхом, что за это время могло случиться что-то непоправимое. По окончании работы звонишь из дома каждый час и спрашиваешь у медсестры, как больной, какая температура, какое артериальное давление, помочился ли и т.д. Чтобы удостовериться, что все в порядке, вечером, а часто и ночью снова идешь в больницу. Так уж получается: взвалив на себя бремя чужой беды, отвлекаешься от собственной, а чужая радость, помноженная на бессонные ночи, проведенные у постели больного, становится собственной. <…>

Первая потеря больного… да какого больного — роженицы! 1949 год, село Кирово. В больницу поступили две молодые женщины-первородки. У обеих узкий таз. Роды естественным путем невозможны. Показано кесарево сечение. Под каким обезболиванием делать? Местная анестезия полного обезболивания не дает. Общий наркоз — эфир, хлороформ — опасен, особенно при отсутствии опытного наркотизатора. Хороша спинномозговая анестезия: полное обезболивание, временный паралич внутренних органов, больной не спит, выводить из наркоза не нужно.

Одно за другим делаю кесарево сечение. Операции проходят без сучка и задоринки. Появились на свет два здоровых ребенка. Матери счастливы, находятся в хорошем состоянии. У врача хорошее настроение, удовлетворение от хорошо проведенной операции. Поздно вечером, уходя из больницы, в последний раз даю наставления дежурной медсестре неустанно следить за больными, в случае какого-либо сомнения или неясности тут же вызвать меня, благо живу рядом с больницей.

Утром прихожу на работу и нахожу одну из матерей мертвой. Что и когда случилось, медсестра сказать не может. Проспала!
Ужас! Страх! Стресс! Шок! Что могло произойти? Что недоделал? Вроде все сделано правильно. Остается предположение: либо смерть наступила от внутреннего кровотечения из плохо перевязанного или незамеченного сосуда или произошла остановка сердца от критического падения артериального давления, чем и опасна спинномозговая анестезия.

А сейчас должен прийти муж, чтобы узнать о состоянии жены и ребенка, навестить их. Как я выйду к нему? Что скажу? Провалиться бы мне сквозь землю! Замирает сердце, подкашиваются коленки. Но выйти надо. Никто за меня это не сделает! Медленно, плохо помня и соображая, выхожу к пришедшему мужу и заплетающимся языком с дрожью в голосе говорю ему, что его жена умерла. Почему? Не знаю! Я все сделал правильно! Он плачет, и я вместе с ним. Сидим на ступеньках крыльца и плачем. В голове одна мысль: если я виноват, пусть меня судят. Если не виноват — все, больше к операционному столу не подойду! Это же невозможно каждый раз переносить такие муки. Но если не буду оперировать, то смерть больных по моей вине будет еще чаще. Вот тогда меня и будут судить — за отказ от оказания помощи. Я врач, и мой долг и обязанность лечить, спасать больных от смерти. Надо пережить (легко сказать!) и снова браться за дело. Как сказано у Анны Ахматовой:

Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

Известный способ заглушить боль утраты — вусмерть напиться. Помогает тому, кто может напиться. Я алкоголь не переношу. Как жить, что делать дальше? А делать нужно, что должно, и как будет, так будет. А будет чаще всего хорошо.

Город Катайск

Жизнь в Кирово шла своим чередом. Неприязнь секретаря райкома партии и его жены, стремящихся во что бы то ни стало избавиться от нас, мы чувствовали ежедневно. Работать стало невозможно. <…> Но так как между секретарем райкома и председателем исполкома, который нас поддерживал, были весьма сложные отношения, чтобы разрядить обстановку, было принято воистину соломоново решение: нас всех из Кировского района разослали на работу в другие районы. Нас с женой направили в Катайск. Был август 1951 года.

Я назначен главным врачом района и районным хирургом. С большой охотой стал трудиться, значительно расширив диапазон оперативных вмешательств. Много сил и времени отнимала административная и организационная работа в участковых больницах и на фельдшерско-акушерских пунктах. <…>

Зимой 1951 года возле железнодорожной станции Катайск произошла авария. Грузовой состав, в который входили два вагона с аммоналом, сошел с рельсов, которые лопнули из-за сильного сибирского мороза. Вагоны перевернулись, аммонал от топившихся теплушек взорвался. В девятом часу утра раздался непонятный взрыв. Люди бросились к окнам посмотреть, в чем дело. И тут раздался второй взрыв. Взрывной волной выбило стекла, и осколки поранили людей, в основном пострадали лица. Осколки внедрились в кожу лица, в глаза, в голову. Скаты и обломки вагонов летели на город. Железнодорожную насыпь снесло на одиннадцать метров в сторону. Было несколько сот раненых. К нам срочно приехали врачи из Свердловска, Челябинска, Кургана. Экстренно оборудовали несколько операционных и до поздней ночи оперировали, удаляли осколки, в том числе и из брюшной полости. Инструменты обеззараживали примитивным способом. Бросали их в эмалированный таз, наливали спирт, поджигали его, спирт сгорал, инструменты считались стерильными. Руки мыли мыльной водой, после чего смазывали йодом, от которого к концу дня у всех были ожоги первой-второй степени. Перчаток не было. Интересно, что во всей больнице были выбиты все стекла, кроме той палаты, где лежали новорожденные.

Срочно в Катайск пошли вагоны со стеклом, кровельным железом, одеждой, продуктами. Город постепенно ликвидировал последствия катастрофы. Мы получали центральные газеты с большим опозданием и по своей наивности предполагали, что о случившейся аварии известно всей стране, сообщено по радио, напечатано в газетах. Поэтому послали родным в Москву телеграмму: не волнуйтесь, все живы-здоровы. Можно представить их недоумение и испуг.
По странному совпадению именно в этот день дочка очень не хотела идти в детский сад и просила оставить ее дома. Однако в детский сад ее отвели. И вот, когда произошли взрывы, Фира побежала забирать Аллу из садика. Всех детей к этому времени уже забрали, и дочка с печальным видом одна бродила по комнате, в которой были выбиты все стекла. На ней была кровь, но чья-то чужая, ранена она не была. Но, видимо, ее контузило, потому что после этого случая она долго не помнила ни одного стихотворения, хотя до этого знала их бесчисленное количество. Дома она с назидательным видом нам сказала: «Надо и детей иногда слушаться!»
<…>

Запомнились и другие эпизоды. Произвожу вынужденную резекцию желудка (удаление его части) по поводу прободения язвы. Больной очень тяжелый, большая кровопотеря. Срочно нужно перелить кровь. Нужная группа крови у дежурной медсестры и у моей жены. Согласие на дачу крови дает жена, которая в это время была беременна. Положение безвыходное. Берем у жены триста миллилитров крови и тут же переливаем больному. Больной был спасен. Выздоровел. Беременность у моей жены прервалась.

В величайшей провокации и патологической лжи советского руководства мы убедились только тогда, когда это коснулось меня лично. Я частично прозрел, предполагая, что это частный единственный случай.

По городу поползли кем-то инспирированные слухи, что мы с женой во время отпуска в Москве встретились с Михоэлсом, хотя он был убит в 1948 году, а шел 1952-й, и от него мы привезли два чемодана с сыпнотифозными вшами, чтобы заразить жителей города сыпным тифом. Как только появилось официальное сообщение о врачах-убийцах, к нам в корне изменилось отношение. Нас к тому времени в Катайске и в районе хорошо знали, ценили как опытных врачей, относились с уважением. Меня избрали депутатом районного совета. Но все это оказалось несущественным. Плановые операции почти полностью прекратились — люди боялись, что я умышленно сделаю операцию не так, как нужно. Если возникала необходимость в экстренной операции, то обычно задавали вопрос: «Доктор, а вы меня не зарежете?». К жене в роддом женщины ложились со страхом, боясь, что жена умертвит ребенка.

Незадолго до этих событий у меня произошел трагический случай. Из деревни привезли молодого учителя с многодневной ущемленной грыжей. Была сложная операция с удалением части омертвевшего кишечника. Послеоперационный период осложнился перитонитом (воспалением брюшины), и несмотря на то, что из областной больницы дважды приезжал хирург-консультант, больного повторно оперировали, случай закончился летальным исходом.

Карикатура из журнала «Крокодил»

Наступило 5 марта 1953 года — умер Сталин. Мы, как и большинство народа, зомбированные коммунистической пропагандой, уверовали, что Сталин — это наше все, не зная о тех злодеяниях, которые творились в стране, и со страхом и растерянностью думали, как же мы теперь без Сталина будем жить. Женщины плакали. Жалко этих слез. Радоваться надо было. Но это мы осознали впервые только после доклада Хрущева на ХХ съезде партии и потом, после многочисленных публикаций архивных документов поняли, какой тиран руководил страной, сколько десятков миллионов невинных жертв на его совести.

А вскоре пришло сообщение, что «дело врачей» инспирировано спецорганами, оно ложное и было прекращено. Мы с облегчением вздохнули.

Его смерть совпала с праздником Пурим — еще одно свидетельство чуда в еврейской истории, умер еще один Аман.