Первая часть воспоминаний здесь, вторая — здесь, третья —здесь, четвертая —здесь.
С мужем мы учились вместе. Мы были ровесниками, он тоже родился в 1934 г. Его зовут Ч. Ш. Шиллинг. Семья немцев из Целлдемелка. Отец был нилашистом, потом вступил в компартию, это было обычным делом. Ч. четыре года учился у бенедиктинцев в Кесеге, а после национализации школы четыре года ходил в гимназию в Целлдемелке. Он был умным парнем, и его послали в Институт Ленина. Он проучился там год, ему ужасно не понравилось. У него был дядя, и когда Ч. пожаловался маме, та пошла к дяде за помощью. Хватило одного звонка по телефону. Ч. приняли на филфак. Со второго курса он уже учился на венгерском отделении.
Наступило лето, сказали, что можно поработать в комсомольском центре — проводился слет по подготовке комсомольских вожаков, мне обещали заплатить стипендию. В мои обязанности входило составить и разложить по конвертам пригласительное письмо. В списке был и Ч. Ш., с которым мы были не знакомы. Слет начинался 20 августа, в экономическом университете организовали бал, я весь вечер танцевала с ассистентом Пали Бухом. На следующий день был вечер знакомств для новичков, на котором я подошла к профессору Ласло Боке. Он хорошо знал папу, и я хотела с ним поговорить. Тут подошел какой-то юноша, это был мой будущий муж. Начались танцы, меня пригласил один тип неандертальского вида. Тогда я попросила Ч., если неандерталец еще меня пригласит, сказать, что я уже приглашена, что он и сделал. Первой его фразой, это я никогда не забуду, было: «Пали Бух — еврей?» Я ответила, что не знаю, но сама я — еврейка. Вот такая была первая фраза. Потому что после войны я решила всем прямо отвечать на этот вопрос, не хватало мне еще с нилашистом связаться. Хвалиться не хотелось, но и молчать тоже.
Ч. был очень настойчивым, все время заходил за мной, мы гуляли, разговаривали. Когда слет закончился, я была по уши влюблена. Начались занятия в университете, он продолжал навещать меня. С мамой они сразу не поладили. Ч. жил в общежитии и часто бывал у нас. Мы сидели у печки, разговаривали под маминым надзором, она из комнаты не выходила. Мама однажды сказала Ч.: «Если Вы так влюблены, почему не делаете предложение?» И тогда Ч. сделал предложение.
Ч. пару месяцев поработал преподавателем, потом его взяли в крупное издательство «Магветё». В 1956 г. его призвали в армию, куда-то в провинцию. Меня по распределению тоже отправили в провинцию, в один городок. Мы кинулись к профессору Боке, и он устроил так, чтобы меня распределили в тот город, где служил Ч., в Серенч. Приехала я туда и отправилась в отдел образования. Мне сказали, что с радостью нас примут, и после принятия присяги зачтут Ч. службу в армии. Для Ч. нашлась работа преподавателем венгерского языка в гимназии в Серенче. А [мне сказали] — раз вы, товарищ, изучали русский язык, то в пригороде Серенча Бекече для вас есть место учителя русского, кроме того, вы можете преподавать немецкий в гимназии Серенча. Там в Бекече есть учительская квартира, можете въезжать.
Приезжаю в Бекеч посмотреть квартиру и познакомиться с директором школы. Он мне: «Как это Вас назначили? Отсюда, из Бекеча поехала изучать русский чья-то там дочь, она на следующий год закончит вуз, место держат для нее. Ну, ладно, пока она не приехала, можете работать». «А квартира?» — говорю. «В ней живет учительница-пенсионерка, мы ее выселить не можем, она местная». Тогда я взяла и уехала в Будапешт и написала им письмо — раз вы не сдержали обещаний, учительской квартиры нет, вопрос с питанием и проездом не решен, то я эту вакансию отклоняю. И Ч. об этом тоже написала.
От Ч. пришло полное упреков письмо. Куда же ему ехать после демобилизации? Из общежития его уже выселили, работы нет. Тетя Като, которая работала в издательстве, сказала, что сейчас, кажется, организуют курсы английского языка для сотрудников книжных магазинов, им нужен преподаватель, она меня туда устроит. Мне объяснили, что для этого нужно пойти в бюро трудоустройства, и оно меня направит на эту работу. Я сходила, меня направили. Оказалось, что курсы английского еще не организованы, а пока я могу поработать в книжном магазине, где есть книги на иностранных языках. Это был университетский книжный магазин. Я была там самой молодой и образованной, у меня было два диплома. Но я была на побегушках, и всю грязную работу поручали мне.
<...>
Ч. разрешили какое-то время пожить в общежитии, но потом оттуда пришлось съехать, у него не было работы и вообще ничего. Помог профессор Бока — в Академии наук тогда приступили с созданию Большой энциклопедии, можно было писать словарные статьи. Работа была полумеханической, но оплачиваемой. Нужно было жилье. Профессор Бока поговорил с тещей, которая жила в большом доме на площади Эдьетем; в квартире напротив сдавалась комната. За Ч. поручились, и он получил эту комнату, но с условием, чтобы никаких женщин. Что было делать? Мы гуляли по площади Энгельса, что возле префектуры V района, и тут Ч. говорит: «Давай поженимся, это самое простое решение, не могут ведь ко мне не пустить жену». «Хорошо», — говорю. Ч. предложил: давай зайдем, спросим, когда можно расписаться. Нам сказали, что не раньше пятницы. Мы подали заявление на пятницу. В загсе свидетелем у Ч. был профессор Бока, у меня — один этнограф из нашего дома. Кроме них была только мама. Потом Бока — у него был служебный автомобиль от академии — отвез нас в Будайскую крепость, чтобы отметить. Мы пошли в кондитерскую «Тарнок», и профессор заказал нам по два пирожных «Добош» и по рюмке коньяка. Регистрация была в 11 утра, а к 12-ти Ч. нужно было на работу. Бока устроил его воспитателем в общежитие школы-интерната на горе Шаш.
Наша съемная комната была обставлена следующим образом: кровать с проволочной сеткой, на ней матрас. У Ч. было одеяло и подушка, потом мама дала постельное белье. Когда я забеременела, мама хотела, чтобы мы переехали к ней. Ч. сказал, что переедет, только если мы разделим квартиру перегородкой. Мама сказала, что одна этого сделать не сможет, пусть кто-то будет рядом, она одна с оравой рабочих не сладит. Ч. и слышать об этом не хотел.
Наша квартирная хозяйка болела туберкулезом, и мы боялись, что ребенок заразится. В квартире водились блохи, как мы ни старались, вывести их не могли. Ч. был сильно подавлен. Он тогда как раз редактировал книгу для Ортутаи(1)×(1) Дюла Ортутаи (1910 - 1978), этнограф, профессор будапештского университета. и рассказал ему о своем отчаянном положении. Ортутаи говорит — ничего, я вам помогу: префект VIII района должен сдавать мне экзамен, но просит перенести, я ему скажу, что перенесу экзамен в обмен на квартиру. И нам дали социальную квартиру, в мансарде с окном во двор. Это было невообразимое счастье — своя квартира. Кухни не было, только ванная и туалет. Единственное окно мы отдали ребенку; отгородили для него комнатку занавеской. Домоуправ был мастер на все руки — сделал нам полки в передней, у нас уже тогда было много книг; Ч. работал в издательстве, ему полагались экземпляры, и писатели тоже дарили. У нас была изразцовая печь, которая к утру остывала, в санузле стоял жуткий холод. Крыша постоянно протекала, в квартире была сырость и грибок, у ребенка развился отит. Словом, жизнь была не сахар, но у нас, все же, была своя квартира. Мы прожили там до 1970 года. Ч. был очень занят, домой приходил к ночи. Когда он возвращался, ребенок спал, неизвестно, знала ли она, что у нее есть отец. Я растила ребенка совершенно одна. Когда мы переехали в эту социальную квартиру, Ч. работал дома, но потом ребенок стал его раздражать. Я старалась уходить с ней гулять. Мы обошли все будапештсткие музеи.
Эстер все знала о семье, о войне, но еврейкой я ее не воспитывала, мы ее даже покрестили, свекровь потребовала. Ч. не был религиозен, он терпеть не мог священников.
После рождения ребенка я стала подрабатывать «английскими прогулками». Выходила гулять с коляской и брала с собой еще двоих детей, с которыми каждый день занималась английским. Не хотелось отдавать дочку в ясли. Я отводила ее к маме и там давала уроки. Ребенок стоял в манеже и играл. Потом я решила: отдам ее в садик, а сама найду работу. Это оказалось непросто. Я написала заявление, что возьмусь за любую работу: пионервожатой, учителем продленки и так далее, рассказала, где и чем занималась до сих пор, что заканчивала, и отнесла заявление в администрацию всех районов. Тишина. Потом мне позвонили, сказали, что в VIII районе нужно кого-то заменить. Меня приняли, я преподавала венгерский язык и историю — за дочкой присматривала мама. Проработала я там полгода. Потом я работала по одной, две недели, где придется, весь VIII район обошла. Тамошние школы пользовались очень дурной славой, учителя пили, работать не хотели, били детей, в общем, ужасные были места. У многих из этих несчастных детей, цыган, родители сидели, было очевидно, что они в жизни слова доброго не слышали. Они сразу чувствовали, что я обращаюсь с ними по-человечески.
<...> С мужем я развелась после 35 лет брака. Ч. был членом партии, состоял в дружеских отношениях с Ацелом и Пожгаи. Ч. помогал им сориентироваться в вопросах культуры, изобразительного искусства. При этом мы участвовали в сопротивлении, всех знали, хранили самиздат. Распространяли подрывную литературу.
У меня есть две двоюродные сестры: одна в Париже, другая в Лондоне, мы были в прекрасных отношениях, навещали их, когда ездили в Англию, они тоже у нас бывали, но через какое-то время пропали. Я спросила вторую сестру, почему они больше не приезжают, а она отвечает: «Честно говоря, мы считаем Ч. агентом спецслужб». Ч. на это сказал: жидовские сплетни твоей родни! В это мгновение я поняла, что 35 лет жила с чужим человеком. Как он мог такое сказать?! Я думала, он интеллигентный, образованный, либеральный, великодушный, чуткий! С кем я жила?! С пьяным извозчиком-нилашистом?! Это было ужасное чувство, но я решила, что лучше промолчать. Прошло две недели, я с ним не разговаривала — варила кофе, готовила, стирала, но ни слова не проронила. Он ничего не заметил. Я надеялась, он одумается. А потом ушла, сначала жила у дочери, потом нашли ей отдельную квартиру. С тех пор я живу одна. После развода я с ним не встречалась. Дочь и внучка с ним общались, они мне и сказали, что он умер. Все, что мы совместно нажили: мелочи, ценности — достались чужой женщине, с которой он жил последние годы.
Я до сих пор ничего не знаю об иудаизме. Моя мама не умела читать на иврите, я слышала несколько молитв, но ни одной не знаю. В синагоге я бывала только на концертах. Мне и в голову не приходило посещать ее как храм, но когда присылали пригласительные билеты, конечно, ходила. Когда мы были в Праге, я побывала в старинной синагоге, но как в музее. Дома мы почти не использовали еврейских словечек. Мы преклонялись перед венгерским поэтом Михаем Бабичем — именно его стихотворение я впервые выучила наизусть. Первая музыка, которую я услышала, были венгерские народные песни в обработке Белы Бартока: их очень любил папа. То есть еврейские мелодии я услышала уже взрослой. У папы, если подумать, не было веры в конкретного бога. Я ощущаю то же самое, могу с восхищением рассматривать цветок или камушек.
Мама умела готовить несколько традиционных еврейских блюд. Мне кажется, в быту мы более-менее соблюдали кошерные правила. Даже после войны мама строго следила за несколькими вещами, например, за тем, что можно и что нельзя готовить вместе, в одной посуде. Было такое блюдо — тушеная фасоль, я его терпеть не могла: крупные такие фасолины с корицей. Я просто ненавидела его, с луком и чесноком было бы гораздо вкуснее, но нет — вкус должен быть сладковатым. Однажды муж купил мне еврейскую поваренную книгу, со словами: зря я, что ли, с интернациональной семьей породнился? Он обожал шолет(2)×(2) Бобы с мясом, традиционное еврейское блюдо. и прочее, вот и купил мне еврейскую поваренную книгу, по ней я многое научилась готовить.
В детстве у меня были только отрицательные ассоциации с евреями. В Зугло евреев почти не было. Если подумать, у меня в классе не было никого, о ком можно было бы это предположить, это не было очевидно.
Наверное, я — венгерская еврейка. Мое еврейство — в соблюдении буржуазных традиций. В том, что даже если нет ни гроша, без книг невозможно: я росла в атмосфере, когда все постоянно учились. Образование, музыка, нотная грамота; интерес к людям. Сейчас у меня пять учеников, я готовлю их к поступлению в театральное — мне и в голову не приходит определять, кто из них еврей.
Я определенно ощущаю себя венгеркой. Мои ученики часто спрашивают, почему я не эмигрировала в 1956 году. Я отвечаю: может быть, это странно, но меня удержали язык и литература. Я не смогла бы жить в стране, где эти стихи, эти слова не будут ничего значить.
Я была в Израиле с дочерью и внучкой — внучке очень хотелось поехать. Мы были в кибуце, и когда Панни увидела, как детей катают в манежиках на колесах: рыженьких, белокожих, черненьких — то сказала, что переезжает в Израиль и будет этим заниматься. Мы с Эстер довольно одиноки. Я, кажется, не смогла бы жить в кибуце.
Во время переписи населения я не стала указывать в графе вероисповедания иудаизм. Что это за графа такая?! Дело в том, что я хочу жить в стране, где таких публичных признаний не требуют. Зачем? Я считаю, что мое право отвечать или не отвечать — это часть демократии. Я не плачу церковный налог, не хожу в церковь. Почему же я еврейка? Потому, что считаюсь ей по еврейским законам? Тогда хорошо. Но это, вообще-то, нечто другое, душевное, эмоциональное. Я просто возмущена, что от меня требуют публичных признаний, и таких, как я, думаю, много. В общем, я ничего не ответила. Греко-католичкой я тоже не являюсь, с тех пор, как произошел тот случай (с учителем Закона Божия), в церковь мы больше не ходили. У меня с этим связаны очень хорошие воспоминания, мне нравилось бывать в той маленькой церкви, нравилась проникновенная атмосфера, древние красивые мелодии, дух Византии. Я много об этом думала, и если бы пришлось определяться, то греко-католичество я бы убрала, а симпатию оставила. Греко-католическая вера мне милее, чем католическая.
Эпоха австро-венгерского дуализма была периодом ассимиляции. Кому в Академии наук пришло бы в голову назвать евреем Игнаца Голдцихера, Ауреля Штайна или кого-то еще? Они были самыми лучшими, в их числе был мой прадедушка, который первым заговорил о правах нацменьшинств с научной, юридической точки зрения. Или Бодог Шиллер, мой племянник, который был археологом и при окончании учебы был награжден золотым перстнем...
Первая часть воспоминаний здесь.
Вторая — здесь.
Третья — здесь.
Четвертая —здесь.
«Букник» благодарит Венгерский культурный центр в Москве за возможность опубликовать воспоминания Юдит Кински. Интервью: Дора Шарди / Sárdi Dóra, перевод с венгерского: Виктория Попиней. При содействии Фонда CENTROPA.
